Часть 5 ‹‹ Глава 5-7 Содержание Глава 10-11 ››
Глава восьмая
НАЧАЛО КОНЦА
Новый, тысяча девятьсот двадцатый
год Митя встречал опять на Северном фронте. Его полк, возвратившийся в декабре
девятнадцатого года от границ Эстонии, был переброшен на онежский участок. Дни
выдались спокойные, с осенней распутицей наступление белых осеклось. Взятие в
октябре Плесецкой и ближайших к ней разъездов было последним их успехом. К зиме
красные укрепились на занятых позициях. Подходили с других фронтов свежие
части, пополнялись старые, в батальоне у Мити было до пятисот человек, и стоял
он в двух деревнях недалеко от лесных позиций красных. Белые активности не
проявляли; красные, готовясь к генеральному наступлению, не беспокоили их.
Январь двадцатого года был для
Мити, как и для всех его окружающих, предвестником будущего мира. Фронт ещё
держался и казался устойчивым, наступление ещё только подготовлялось, но мир
уже просачивался в войсковое становище и незаметно входил в быт.
Одиннадцатого января поутру пришел
к Мите молодой красноармеец Голиков и отрапортовал:
– Так что, товарищ комиссар, есть
красная свадьба, давай, пожалуйста, без отказу на свадьбу!
– На свадьбу? – переспросил Митя. –
Ну что ж, можно и на свадьбу. Кто это там, в деревне, женится?
Голиков смутился:
– Я лично женюсь, товарищ комиссар!
– Лично! – рассмеялся Митя. – Скажи
пожалуйста!..
Он потер переносицу и сказал
сердито:
– Выбрал, чертушка, время жениться!
– Время настоящее, – откашлявшись,
сказал Голиков. – У нас завсегда в это время свадьбы играют.
– Играют... – насупился Митя. – А
потом, как сыграешь, нас и перебросят куда-нибудь, а то и в наступление пойдем.
Куда тогда с женой-то? В сумку походную, что ли, положишь?
– Зачем в сумку, – обиделся
Голиков. – Дома посидит солдаткой, – не первая. А белых к ногтю прижмем, тогда
и домой можно. В чём дело?
– Так! – сказал Митя и вдруг
рассмеялся. – А невеста хорошая?
– Ничего, подходящая!
– Ну, раз подходящая, тогда валяй!
Твое дело хозяйское, тебе видней. Приду.
В этом же месяце сыграли ещё две
свадьбы. С одним из женихов Митя ездил в исполком расписываться в качестве
свидетеля. Мирный быт как-то незаметно врастал в войну, становился как бы
вестником нового положения республики. Митя частенько сталкивался с
красноармейцами, везущими на мельницу крестьянское зерно, а то замечал на
пороге подновляемого овина зеленую гимнастерку и блеск топора, обтесывающего
новые ворота. Прислушиваясь к мирному звону топора, он в то же время видел, как
на фронт – раскатанной дорогой вдоль главного порядка изб – идут воинские обозы
и пушки...
Батальон женил своих бойцов, ставил
спектакли, но в то же время проводил воинские ученья. Приходили частые
сообщения о перебежчиках из белых полков, число их с каждым днем росло, с
каждым днем всё настойчивее говорили о предстоящем наступлении, и наконец в
ночь с третьего на четвертое февраля оно началось.
Первым ударил на белых 480-й
финский полк, стоявший на Двине. В полночь он выступил от приречной деревни
Почтовской, имея задание взять позиции белых у реки Шипилихи, затем сильно
укрепленное село Николы, лежащее на пути к Архангельску. Окопы Шипилихи были
взяты четвертого февраля. Девятого февраля красные с криком «Даешь
Архангельск!» ворвались в село. Это яростное «Даёшь Архангельск!» раскатилось
по всему фронту. На железной дороге красные ударили в сторону станции
Плесецкой, отобранной белыми в осеннем наступлении девятнадцатого года.
Одновременно с этим лобовым ударом
по железной дороге 154-й полк ударил по Плесецкой с фланга, со стороны
Петроградского тракта. На тракте, прикрывая подступы к Плесецкой, стоял лучший
полк белых – 3-й Северный. Однако и он принужден был отступить. Подпольная
коммунистическая ячейка подняла в полку восстание. Батальоны 154-го и 155-го
советских полков заняли открытый полком участок фронта, кинулись на позиции
белых у деревни Дениславье и, отбив их, отрезали этим онежский участок фронта
белых от железнодорожного. Вслед за этим дениславская и железнодорожная группы
красных соединились и вместе ударили на Плесецкую.
В тот же день батальон Мити получил
приказание идти с запада к Плесецкой и к ночи выступил в поход. Полдеревни
высыпало провожать первую роту батальона, с которой уходил Митя. Вторая рота
выступала из соседней деревни с песнями.
Стояла ясная морозная ночь.
Ущербленный слева месяц висел над черными соснами, вскинутыми вдалеке на
невысокий пригорок.
– На Архангельск, значит, братки? –
спросил у околицы высокий старик.
– На Архангельск! – ответил Митя
громко и отчетливо, так, что вся рота услышала его.
– Ну, давай бог! – сказал старик
строго и, что-то невнятно пошептав, украдкой перекрестил проходящую мимо него
колонну.
Она вышла в поле и скоро поднялась
на поросший сосняком бугор, тот самый, что чернел издали, когда выходили из
деревни. Месяц ушел вперед, а сосны, казавшиеся от околицы черными, нежно
отливали матовым серебром.
Вскоре до колонны донесся отдаленный
орудийный гул. Батальон подходил к артиллерийским позициям. Где-то вверху, не
то на сосне, не то на какой-то вышке, кричали:
– Эй, легкая, слышишь, легкая!..
Первое орудие, огонь!
Раскатились редкие, вязкие удары.
– Тяжелая садит! – весело сказал
Голиков, час назад грустно расставшийся с молодой женой. – Давай, давай,
тяжелая!
Спустя десять минут он уже забыл о
«тяжелой» и, жадно прислушиваясь к частым пятикратным ударам на недалекой
лесной опушке, толкал в бок соседа:
– Маклинка!.. Слыхал, маклинка? Значит,
тут и позиция. Они на дальнюю дистанцию не могут.
И действительно, вскоре можно было
расслышать короткие очереди автоматов и чокающие частые удары минометов. В
деревне, лежащей близ позиции, было шумно и людно, Подходили новые части,
скакали ординарцы, тарахтели зарядные ящики; пробегавший мимо батальона
телеграфист крикнул: «Матвеевку взяли» – и скрылся в штабной избе. Все были возбуждены,
отовсюду шли известия об успехе наступления, о взятых позициях, о сдавшихся
белых полках.
Фронт трещал по всем швам,
разрываемый острым клином, врезающимся по железной дороге.
Догоняя быстро уходящую к
Архангельску вершину клина, батальон Мити сделал трехдневный переход по левому
берегу реки Онеги, ведя непрерывные бои и гоня неприятеля перед собой. Отходя,
белые свирепо огрызались. Наряду с восставшими и переходящими к красным полкам
были и такие, что дрались с отчаянным упорством. Особенно жестоко дралась
отборная волчья сотня, пополненная кулацкой частью третьего полка, отколовшейся
от рот, перешедших на сторону красных. В этом последнем натиске, опрокинувшем
фронт, Шестая армия потеряла две с половиной тысячи бойцов.
После трехдневных боев Митя вступил
в занятое красными Дениславье, а ещё через день со своим батальоном вышел на
железную дорогу к станции Плесецкой. Уходя, белые подожгли её, взорвали
водокачку. Ночь бойцы провели на морозе, бродя среди пожарища и спасая от огня
все что можно, а на рассвете двинулись по железной дороге к Архангельску.
Глава девятая
ИЗГНАНИЕ
Первого января тысяча девятьсот
двадцатого года генерал Миллер обратился к войскам с новогодним приказом. «С
гордостью вы можете оглянуться на пройденный путь, – писал главнокомандующий
своим солдатам и тут же патетически восклицал: – Тысяча девятьсот двадцатый год
должен увидеть изгнание большевистских вожаков из России».
Тон приказа был чрезвычайно
приподнятый, тем не менее он мало обнадеживал.
Расчеты на успехи белогвардейских
армий на юге, западе и востоке России, от которых зависела судьба архангельской
белогвардейщины, катастрофически провалились.
Именно в эти январские дни Колчак
уже сложил свои полномочия «верховного правителя» России и тайком пробирался к
Тихому океану; Деникин был разгромлен и отброшен от Орла на семьсот верст, к
самому Азовскому морю; Юденич загнан за границы республики, и армия его
расформирована.
По совести говоря, особой гордости
от огляда «пройденного пути» белые испытывать не могли, а обещанное изгнание
большевиков не могло состояться. Генералу Миллеру пора было самому собираться в
изгнание, к чему он потихоньку и готовился, ибо предоставленное своим силам
белогвардейское движение на Севере не имело никаких перспектив.
Осенью девятнадцатого года его
спасли Деникин и Юденич, оттянувшие на свои фронты части красных. Теперь
происходил процесс обратный. Полки возвращались. К ним присоединялись новые
части, освобожденные с других фронтов. Миллеровщина заколебалась под двойным
ударом красных полков на фронте и своих собственных в тылу. Последнее
обстоятельство было особенно обезнадеживающим, оно выбивало из-под Миллера последнюю
его опору – войска.
Постоянные волнения и забастовки
рабочих, требующих то отмены смертной казни и военно-полевых судов, то ухода
интервентов, то восстановления сношений с Советской Россией, почитались
явлением естественным, но повернутый от фронта в тыл армейский штык был
симптомом грозной и непосредственной опасности. И началось это не в двадцатом
году, а почти с первых дней владычества белых на Севере.
Уже в июле восемнадцатого года,
когда интервенты, не успев захватить Архангельска, владели только Мурманом,
вспыхнуло восстание моряков на броненосце «Чесма», требовавших восстановления
сношений с Советской Россией.
В декабре того же года гром ударил
в самом Архангельске. Запасной Архангелогородский полк отказался идти на фронт,
восстал, и понадобились английские пулеметы и расстрел тринадцати солдат, чтобы
принудить полк к повиновению.
Весной девятнадцатого года один за
другим подняли мятеж так называемый Славяно-британский легион под Холмогорами и
части, стоящие на Пинеге. В ночь на восьмое июля восстал Дайеровский батальон,
почитавшийся самой надежной белогвардейской частью и имевший английских
офицеров. Часть батальона, перебив офицеров, ушла к красным, часть рассеялась,
часть была уничтожена карательным отрядом.
Не прошло и недели после этого, как
на железнодорожном участке, сдав красным несколько блокгаузов, восстал и сделал
попытку открыть фронт Шестой северный полк, из которого шестьдесят человек ушло
к красным.
Почти одновременно разыгрались
волнения в Седьмом северном полку, а ещё через неделю стоявший на Онежском
направлении Пятый северный полк разоружил офицеров, захватил штаб полка (вместе
с полковником), занял и передал противнику Онегу и после горячих схваток с
усмирительной экспедицией полковника Данилова ушел к красным.
Осенью этого же года один за другим
восстали Первый Мурманский полк, запасной Архангелогородский батальон и другие
части.
Наконец в феврале двадцатого года
прокатилась волна восстаний, начатая Третьим северным полком – красой и
гордостью белого воинства, только недавно усмирявшим восстание в Четвертом
северном полку.
Вслед за Третьим полком поднялся
Седьмой полк, а через три дня – и Шестой полк. Восстание захватило
артиллерийские части и. бронепоезда, перекинулось на другие участки – на Двину,
на Пинегу и даже на Печору. Фронт разваливался. Красные части со всех сторон
неудержимо надвигались на Архангельск.
Попытки эсеров, мелкой буржуазии и
земского собрания, возобновленной ими игрой в демократию спасти военную
диктатуру Миллера ни к чему привести не могли. Корень подгнил, и вершина
обрушилась с молниеносной быстротой. Четырнадцатого февраля земцы ещё хлопотали
о новом эсеровском правительстве, шестнадцатого февраля генерал Миллер публично
заявил, что «военное положение ничего угрожающего не представляет», а восемнадцатого
переселился на ледокол «Минин», собираясь в дальний и невеселый путь. Несколько
месяцев назад, во время эвакуации американцев, а потом и англичан, он мог ещё
думать о стратегическом отходе и строить планы о переброске Северной армии (или
хотя бы части её) на другие фронты – к Деникину, например. Сейчас ни о каком
отходе, ни о чём другом, кроме бегства, думать он уже не мог. Ни одного солдата
у него не было. Горсточка офицеров, архангельских купцов и промышленников – вот
всё, что вместе с ним бежало из Архангельска.
Это был конец, бесславный,
горький...
...Год назад на архангельских
улицах появился прибывший из-за границы румяный бравый генерал. Его встречали
как спасителя, ему устраивали парады и приемы. Он носил пышные золоченые
эполеты и аккуратно подстриженную бородку. Он командовал армией, сносился с
иностранными послами. Счастье улыбалось ему. Он протягивал правую руку Юденичу
и левую Колчаку. Красные задыхались в этом могучем охвате. Генерал Гайда,
идущий с колчаковского правого фланга на соединение с Миллером, телеграфировал:
«Предполагаю взять Вятку пятнадцатого, прошу приготовить к этому времени двести
тысяч комплектов обмундирования и двести тысяч винтовок». Железное кольцо
смыкалось вокруг большевиков. Всё было так хорошо, и вот всё рушилось. И
ничего уже нет – никакого кольца нет, власти нет, солдат нет – всего, всего
лишили его большевики. Где-то совсем близко ударила пушка. Генерал перестал
метаться по каюте. Он прислушался. Должно быть, погоня... Кто-то промчался,
гремя шпорами по трапу. Кто-то постучал нервно и торопливо в дверь каюты.
Кто-то крикнул срывающимся голосом: «Ваше превосходительство!» Потом: «Господин
генерал!» Спустя две секунды: «Евгений Карлович!»
Он не откликнулся... Не все ли ему равно, что там случилось? Пусть отстреливаются, пусть делают, что им угодно... Он махнул рукой и заплакал, уткнувшись мокрыми, обвислыми усами в рукава шинели. Вся жизнь была позади. Впереди – унылое изгнание. Дряхлый, никому не нужный старик одиноко плакал в душной каюте ледокола, который убегал к берегам Норвегии.
‹‹ Глава 5-7 Содержание Глава 10-11 ››