** **

** Обрывки детства **

Зовут меня Анна Яковлевна Шишова. Родилась я 21 ноября 1914 года в Виноградовском районе. Есть там село Борок, а рядом — деревня Ананинское. Отец был портной, одежду шил всякую. А мама — домохозяйка. Четверо детей. Всего-то восемь было, но четверо умерли.

Когда мне четыре годика было, у нас в Борке вдруг англичане появились. Помню, у них обмотки и ботинки на ногах были. Они в амбаре у нас жили. Угощали нас вареньем каким-то вкусным. Нам ничего плохого они не делали. Молоко, правда, брали и ничего за него не давали. Придут, крынку выпьют — и все. Отца моего в гражданскую войну в армию призвали — канониром, а брат его партизаном был.

Окончила я два класса сельской школы, расписываться научилась, а больше — ничего. И на том спасибо. Не до учебы нам, деревенским, было…

К Сталину хорошо относились. Помню, все его да Молотова выступления по радио слушали. Нас для этого специально собирали. Бабушка говорила: «Ну-ка, тихо! Молотов будет говорить!» В пионеры меня приняли, а бабушка маме и говорит про меня: «Дочка-то у тебя в канарейки поступила!» — то есть в пионерки.

Чуть подросли — стали нас в леса гонять, на работы. В 29-м году я целую зиму работала на лесозаготовках. Лес тогда пилили ручными пилами, а я по малолетству только сучки рубила. Меня ребята, что постарше, спрашивают: «Что ты такая молоденькая в лесу делаешь?» А я отвечаю: «Я — доброволец». Они посмеялись. Не поверили, наверное. Их-то ведь никто не спрашивал. Хочешь не хочешь — поезжай. А меня и вправду спросили: «Пойдешь в лес?». Я головой мотнула: «Пойду». Четырнадцать лет мне тогда было.

Сбор урожая в Архангельской губернии. Начало прошлого столетия

Репрессии были. Приезжал черный воронок, и людей забирали. В 31-м отца моего арестовали. Он был организатором колхоза. Против Сталина никогда не высказывался. Да и не в Сталине дело было. Зычники на него донесли, свои же. Зычниками у нас доносчиков звали. Когда арестовывали кого-то, страшно не было, но мы переживали и всегда ждали, что за любым из нас, и старым и молодым, могли приехать. Арестованных лишали всех прав. И народ называл их лишенцами.

Неурожай был в тот год, кто-то донес, что у нас зерно спрятано. Обыск устроили. Отец и еще трое, которые с ним работали, коммунистами были. Всех четверых и забрали. А судила их «тройка». Сначала он сидел в Березнике, а потом его отправили в Мурманск. Он попал в воинскую часть — шинели шил, потому что портной хороший был. Так что он там хорошо жил. Профессия его спасла, а в 1936 году его освободили.

Когда отца забрали, я в Холмогорах училась на животновода. Выучилась. Приехала, а в колхоз меня уже не взяли работать — дочь врага народа. Пошла в совхоз, где сестра моя работала. Месяц отработала там, и хорошо — норму давала. Подруга мне однажды говорит: «Пока мы несовершеннолетние, справки у нас нет, поехали в город». Обманула я всех и на 25-й лесозавод уехала…

** Моменты моей юности **

В Архангельск приехала в 1932-м. Увидела вокзал — удивилась. Большой! Трамвай в первый раз увидела. Одна девушка из нашей деревни уже работала на 25-м лесозаводе и дала мне адрес. Меня сразу устроили на работу, дали общежитие. Сначала по разным работам ходила, то одно делала, то другое. А потом, когда открыли новый цех, поставили меня на резку дранки.

В общежитии комната была большая-большая. И в ней жили тридцать девушек и женщин. Жили дружно, не ругались. Ребята к нам в комнату не ходили, не разрешалось. А если к кому и придут, то на кухне сидели или в Красном уголке. Семейные имели комнаты, а инженеры и директор жили в своих домах.

** Рост населения Архангельска в 1930-е **

_ В первые десятилетия Советской власти, в частности в тридцатые годы, население Архангельска росло с поразительной скоростью: _

_ • 1920 г – 50 300 человек, _

_ • 1930 г – 120 800 человек, _

_ • 1934 г – 225 800 человек. _

_ Прирост был следствием переселенческой политики, и большую часть архангелогородцев в 30-е годы составляли высланные и спецпереселенцы. Город не мог справиться с таким потоком: не хватало жилья. Поэтому Архангельск той поры называли городом коммунального краха. _

В поселке, в основном, бараки были. Одноэтажные каркасные из досок, а между стенок опилок засыпан. Коридор и много-много комнат. Водопровода не было, за дорогой стояла колонка, в которую подавали воду прямо из Двины. Раз в неделю мы ходили в баню, а после в буфете пили чай из самовара за копейку. А ели в столовой, обед стоил дешево — всего несколько копеек.

Зарабатывала я сначала 25 рублей. А когда на дранку перевели, заработок стал хороший: первый раз 170 рублей получила. Пальто себе купила, туфельки, беретик. И стала, как городская.

Молодежи очень много было, все вербованные. Вечерами парочками гуляли по широким мостовым — туда-сюда. В кино ходили. Танцевали в клубе. Но я скромная была, на танцы не ходила. Много народу работало на заводе. И высланные украинцы, и татары тут же работали, как все. Ссыльные были на заводе и простыми рабочими, и мастерами. Относились к ним хорошо. Не обращали мы внимания на это, кто ссыльный, а кто — нет. Молодые были.

По закону я как несовершеннолетняя должна была работать четыре часа. Да кто бы меня держать стал? Конечно, работала все восемь. У завода была лесобиржа. Приходили иностранные пароходы грузиться. Видели иностранцев, но не общались с ними — боялись. Сама грузила рейки на иностранные пароходы. Женщины в основном грузили вручную по сменам. Вызовут на погрузку — и таскаешь.

Маймаксу тогда за город не считали. И если надо было, например, на Поморскую, говорили: «В город поеду…». От «Красной Кузницы» до 25-го завода трамвай ходил. Линия была одна, и на ней — разъезды. Бывало, трамвай долго стоял, все ждал, когда встречный пройдет.

Мама моя тоже приехала в город, стала работать, потом и брат сюда переехал. Но в первую же неделю он попал под трамвай. Насмерть. Отец в 36-м вернулся и тоже приехал в город, устроился портным.

В июне 1914 года в Архангельске, на берегу Северной Двины, был торжественно открыт памятник Петру I. Очень скоро место возле него горожане облюбовали для вечерних прогулок

На заводе я проработала год. Нравилось мне там, но нажила ревматизм, работать мне запретили. Пошла в первую городскую больницу санитаркой. Пришлось уйти из общежития, снимать частную комнату, вернее, кровать, которая у хозяйки в прихожей стояла. Мы на ней втроем спали: я и еще две девушки.

В 35-м я замуж вышла. Муж каменщиком был. 2 октября 1936 дочка родилась. В 39-м — сын. В шесть месяцев он умер. Болел все…

Как дочь родилась, дали комнату в бараке, маленькую, как кухня. Кровать стояла, столик, шкапчик и кроватка маленькая. Комната печкой отапливалась с коридора, а напротив комнаты кухня была. Два барака пользовались этой кухней — 32 человека. Кто первый придет — тот затопит. Хорошо жили, дружно и весело. Два года мы прожили в этой комнате, потом нам дали комнату в доме на Костромском, 4. Восемнадцать метров. Я туда забрала отца, мать и сестру. Они до этого на частной жили.

** Моя война и мой Архангельск **

Маму в Архангельске однажды обокрали. Деньги отняли и шаль очень красивую. В выходной я поехала на рынок, специально, думаю, если шаль и будут продавать, то только там. Смотрю — молодой человек, лет тридцати, шаль раскинул. Продает. А шаль-то наша! Спрашиваю, сколько стоит. А он отвечает, что триста с чем-то. Я ему сказала, чтобы он подождал, мол, у меня папа здесь ходит, надо деньги у него взять. А сама — за милиционером. Подошли с ним к молодому человеку, и говорю: «Я беру». Он мне: «Деньги!» А я: «Вы ее украли у моей мамы. Это моя шаль». Нас повели в милицию. Все записали и отпустили. У парня паспорт отобрали, а мне шаль вернули. Вышли мы из отделения. Я по одной стороне рынка иду, он — по другой. Потом смотрю — за мной идет. Я — к молокозаводу, и он за мной. Трамвай шел, я в него на ходу и запрыгнула. А двери прямо перед парнем захлопнулись. Так и спаслась. Долго я потом боялась ездить на рынок.

Были и карточки до 35-го года. Но в это время мы в столовых питались. Были и магазины коммерческие, кому не хватало — пожалуйста. В коммерческом, правда, подороже, но чего только там не было! Был еще Торгсин (торговля с иностранцами). Однажды подкопила денег и купила там себе колечко и верблюжье одеяло.

В войну, в марте сорок второго, я поступила работать во вторую горбольницу. Позднее здание разбомбили, и нас снова перевели в первую. Там только две палаты было, кровати стояли в три ряда.

В войну у нас медсестра одна встречалась с негром. В форточку вылезет, чтобы никто не видел, и пойдет к нему. А мне таблетки для раздачи оставит. Меня кто спросит, где она, а я говорю: «Не знаю». Никто не узнал. Вот такие государственные секреты молодости.

Угол улицы Урицкого и набережной Северной Двины. Начало 30-х годов прошлого века

В сорок пятом нас снова перевели во вторую больницу. В пятьдесят первом году мне предложили стать сестрой-хозяйкой, я и согласилась. Подумала, хватит, наработалась санитаркой.

Пришла работать — уу-у, какой развал! У нас-то такая богатая была больница, все было, даже дорожки. А тут пришла инвентарь получать — матрасы все старые, подушки — тоже. Очень трудно было первое время. А потом пришел новый начальник. И мы стали богаты. Здесь я отработала больше тридцати лет. Работала с четырнадцати лет, с двадцать девятого года, а на пенсию вышла в семьдесят первом.

Иногда думаю, как много пережито. Я уже давно ничего не вижу. Даже не знаю, где мои фотографии. Да и какой мне от них прок? Я и так все помню. И хорошее, и плохое. Может, кто-то думает, что нам трудно было в тридцатые годы. Нет. В молодости трудно не бывает. Мне кажется, что самые трудные годы сейчас…

**Николай КЛЕПИКОВ, Евгений ЕРМОЛОВ **

Фото из собрания Адольфа Афонина

Источник: Поморская столица, № 05, 2007