Учёный-лесовод, преподаватель и журналист делится своими воспоминания о детстве, проведённом в небольших лесных посёлках в 1941-1948 годах на территории бывшего Черевковского района Архангельской области. С болью и добротой рассказывает автор о земляках, о спецпереселенцах, о нелёгкой жизни на реке Обиль.

Ипатов Л. Ф. Жизнь посёлка, которого уже нет. – Архангельск, 2012 (Соломбал. тип.). – 83 с. : ил.

_
_

_
_

_
_

_
_

**

“В посёлок Обиль из Комартихи мы переехали в январе 1943 года. Чувствовалась нехватка продовольствия, хотя с фронта шли радостные сообщения - завершался полный разгром немецкой группировки под Сталинградом. Мама говорила, что её направили на Обиль как коммуниста для создания партийной ячейки. По мнению районных властей, жившие в посёлке поляки и немцы, строившие дорогу, да и русские рабочие-лесорубы, в основном женщины, должны были быть под партийным присмотром и руководством. В поселке были в то время лишь два коммуниста - начальник лесопункта Пётр Григорьевич Синицкий и бригадир Давид Афанасьевич Рогачёв.

В октябре 1943 года в селе Черевково состоялась партийная конференция. Мама была её делегатом от леспромхоза. Было бездорожье, не хватало лошадей в Обильском лесопункте и мама пошла на конференцию пешком. Путь в 59 километров она преодолела за полтора дня. До Черевково шла в лаптях, перед селом переобулась в кирзовые сапоги, а лапти оставила в кустах для обратного перехода. Конференция закончилась в 9 часов вечера. Секретарь райкома партии сказал директору Черевковского леспромхоза, чтобы делегата Платову обеспечили лошадью. Мама никого не стала беспокоить и в 10 часов вечера, сменив сапоги на лапти, отправилась в обратный путь. На следующий день к вечеру была уже на Обили, сделав небольшой отдых в Синиках. Сзади остались те же 59 километров пути по раскисшей дороге. Никто из женщин ещё таких переходов не делал. Этим не могли похвастать и многие мужчины. Лапти так износились, что их пришлось выкинуть. Мама не говорила, что у неё с неделю болели ноги.

Заготовка древесины на Обиле производилась вручную. Это был тяжёлый труд. Надо было ещё и дойти до места работы - в среднем километра три-четыре. Были и делянки за семь километров. Не всегда удавалось пристроиться на попутные лесовозные сани или подсанки, в основном ходили на работу пешком. Днём тоже всё на ногах, не присядешь. К вечеру ноги становились как чужие, желание было одно - поскорее добраться до постели и рухнуть в неё, не сгибая коленей.

Сучья жгли обычно тут же при заготовке брёвен. В морозный день покрутится лесоруб у костра несколько минут, и снова надо брать в руки топор и пилу. Надо и брёвна скатать так, чтобы можно было подъехать к ним на санях с подсанками.

Основные орудия производства - топор и лучковая пила. Зимой не обойтись было без лопаты. Прежде чем спилить дерево на высоте пня в 10-15 сантиметров (таковы были лесоводственные требования), надо было поработать лопатой, убрать лишний снег. Топор по весу подбирал, если была такая возможность, сам лесоруб в зависимости от своих сил. Чаще же пользовался таким, какой выдавали со склада. А там выбор был небольшой. Топорище по возможности подбирали тоже по своим рукам. Длинным топорищем за день намахаешься до устали, коротким приходилось ударять по толстому сучку несколько раз. Работой опытных сучкорубов можно было любоваться. На каждый сучок вкладывалось столько сил, сколько было надо, чтобы он только-только отвалился от ствола. Большой сук - и взмах большой, удар сильный. Маленький сучок - топор чуть-чуть поднимается над стволом, удар слабенький. Небольшие сухие сучки отлетали от легкого скольжения топора по стволу.

Округлённо норма у лесоруба была три кубометра уже заготовленных брёвен, в основном пиловочника. В зависимости от размеров деревьев, норма колебалась: хороший древостой - норма 3,6 кубометра, плохой -2,8 кубометра. Каждая пара рабочих, независимо от пола, должна была заготовить в среднем шесть кубометров брёвен. Средний объём пиловочного бревна длиной 6,5 м составлял около четверти кубометра, значит, надо было паре рабочих заготовить не менее 20-25 таких брёвен.

Рабочий день официально считался восьмичасовым. Менее 8 часов никогда не работали. В войну были отменены выходные. В темноте уходили на работу и в темноте приходили с работы. Порой трудились и до 12 часов, когда что-нибудь случалось непредвиденное: была непогодь, мороз или сильный ветер, то топорище раскололось, то полотно пилы сломалось. Часто подпиленные деревья зависали на других растущих деревьях. Чтобы повалить намеченное к использованию дерево на землю, приходилось рубить деревья, мешающие падению, а в кубометры заготовленной древесины они не шли.

Обедали у костра, довольствуясь тем, что принесли с собой. Никаких котлопунктов в лесу не было. Воду для чая готовили из снега. Из-за отсутствия чайного листа, заварку делали из брусничного листа, порой доставая его тут же из-под снега. Если были не в валенках, а в лаптях, сушили и обогревали портянки. И тем не менее, у костра часто стоял хохот - подтрунивали над теми, кто не умел давать словесной сдачи, или рассказывали смешные истории. У каждого в жизни их случалось немало.

В зависимости от сезона года особенно голодно было ближе к весне, в мае и даже в июне. В 1943 году кое-как дотянули до посевной. Мама понимала, что спасение от голода в будущем одно - надо расширять подсобное хозяйство. Особенно расширить посевы ячменя и ржи. Хлеб - всему голова. И раздать часть зерна людям для посева на личных участках. Подсчитала всё до зёрнышка на складе подсобного хозяйства, что с великим трудом удалось сохранить. Всё же кое-что есть. Но чтобы раздать людям, нужно разрешение леспромхоза. Послали в Комартиху нарочного. Разрешения не дали. Наоборот, сказали, что остатками обильского зерна надо поделиться с другими лесопунктами. У тех вообще ничего не осталось.

Мама посоветовалась с начальником лесопункта Синицким и поехала в Комартиху сама. Зашла сначала к секретарю парткома Савватию Андреевичу Ипатову. Тот фронтовик, раненый в ногу, мужчина доброжелательный, но не пробойный. Не сумел выбить ни килограмма. Пошла к руководству сама.

Директор Николай Ефимович Стругов пытался пояснить, что в его положении надо думать о всех, так что делиться зерном обильцам так или иначе придётся. Главный бухгалтер Костенко тоже занял его позицию. А тут сунулась жена Костенко Афанасия, работник отдела кадров:

- А вы дайте Ипатовой разрешение на восемь килограммов, пусть отвяжется.

Маму взорвало:

- Я не за себя пекусь! Если дадите эти восемь килограммов, я привезу сюда и высыплю у вас на стол. С таким трудом вырастили, вечерами после работы людей на корчёвку земли поднимали. Где раньше сами-то были? Почему мы о посевной заботились, а другие - нет?

После долгой перепалки дали разрешение на 200 килограммов. Мама уехала в тот же день обратно. Вечером зерно было роздано работникам лесопункта для посева.

В мае голодного 1944 года сразу после оттаивания почвы почти все картофельные грядки были перекопаны вручную лопатами. Подбирали оставленные с осени промороженные картофелины. Котлеты из них с добавлением муки казались деликатесом.

В 1945 году картошки уродилось много. Заморозок прихватил ботву, когда она уже отцвела. Выкопали картофель рано и, хорошо не просушив, поместили в погреб. Картошка «сварилась», начала покрываться плесенью и гнить. Ещё до заморозков её перебрали и почти всю выбросили из погреба. Урон для лесопункта был большой. Очень многие зимой ходили к куче промерзшей картошки, долбили её топорами и острыми лопатами, дома чистили от кожуры, убирали гниль и из оставшегося «теста» пекли котлеты. Были они невкусные, но всё же желудок наполнялся пищей и явный голод чуть-чуть отступал.

Годы войны, конечно, запомнились как очень голодные, особенно 1943-и и 1944-й. Да и в последующие годы, особенно в 1946-й, жилось не сладко. По-прежнему действовала карточная система на хлеб и другие продукты первой необходимости. Кое-что в магазинах продавали без карточек. Более постоянной была треска в бочках, очень крупная и очень солёная. Есть её было невозможно без предварительного вымачивания. Мы с Эником Синицким отматывали отдельные проволочины от троса, валявщегося на берегу, обвязывали ими рыбину и закрепляли в реке. Делали это постоянно и никаких краж не было. Продавали в магазине, хотя и с перебоями, крупу пшёнку и овсянку. В руки давали в зависимости от количества едоков и оставшегося товара.

В наиболее бедной семье «Грашеньки» Паршиной пилкой с мелкими зубчиками из берёзовых чурок получали опилки и добавляли их в тесто. Пробовали это делать и в нашей семье. Хлеба получалось больше, но назвать это хлебом можно было только условно. Он был невкусный, от него болел желудок, видимо, он его перерабатывал плохо. Собирали труху в кормушках у скота, среди коротких частей стебельков были и семена трав, в основном мелких. Как деликатес встречался мышиный горошек. С отвара трав часто тошнило, на теле выступала красная сыпь. Весной, когда на хвоще появлялись «пестики», их растирали и добавляли в хлеб. Это, конечно, было лучше опилков, но в целом тоже не решало проблему питания.

Лес для нас, как и для всей ребятни посёлка, был почти родным домом. Главное, он был для нас основным кормильцем. Как только стали поспевать ягоды и появлялись грибы, об абсолютном голоде уже речи не шло. Только не ленись, почаще ходи в лес и спокойно доживёшь до осеннего урожая овощей и картофеля. А если постараться, можно сделать солидный запас природной продукции на зиму.

Первыми ягодами была жимолость и земляника на прогреваемых солнцем берегах Обили. За ними созревали морошка, голубика и черника. Последние две ягоды хороши были с молоком. Придёшь из леса, очистишь несколько горстей черники от листочков и мусора, зальёшь молоком и в прикуску с хлебом ешь эту нехитрую еду с удовольствием. Затем поспевала красная смородина, называемая нами «киселицей», малина, черная смородина и шиповник. Уже под осень созревала брусника по соснякам и вырубкам на месте сосновых боров. Её ели и в чистом виде, и с толокном. Клюкву собирали уже в предпоследнюю очередь, а в последнюю

• рябину.

Впрок на зиму как лекарственное сырьё при простудных заболеваниях сушили ягоды малины, шиповника и кукли от ягод морошки. Много сушили ягод черники, которую использовали на пироги и компот. Сушили в основном на печи или в печи, а в солнечные дни — в жестяных чёрных противнях на крыше сарайки или на завалинках дома. Варенья никакого не готовили из-за дефицита сахарного песка. Морошка хорошо сохранялась в берестяных туесах без всяких добавок. Брусники заготовляли много и только спелую. Чистили её от мусора сначала на ветру, пересыпая из вёдер в тазы, а потом перекатывали по наклонной поверхности, которые создавали из досок или столов. Засыпали ягоды в невысокие бочки или ушаты и толкли до образования кашицы. Клюкву собирали тоже только спелую, засыпали в бочки, как и бруснику, но не толкли. Хранили в коридорах- пристройках у дома. Зимой рубили замёрзшую бруснику легкими топорами или тяжёлыми ножами. Из кистей рябины собирали «букеты» и подвешивали на чердаке. Промороженная рябина не горчила, зимой для разнообразия еды была кстати.

Ягоды, кроме брусники и клюквы, собирали в основном дети. Взрослым было некогда. На сбор ягод они с трудом выкраивали час-другой на работе, при условии выполнения нормы, или по дороге с работы. Кстати, абсолютно неурожайных лет на эти ягоды не было, хотя урожай по отдельным годам колебался сильно. У нас, детей, находилось время отыскивать деревья черёмухи вдоль реки, но её ягод мы не собирали, а ели до тех пор, обсасывая косточки, пока не «связывало» рот.

Первые грибы появлялись уже в конце мая. Это были сморчки и строчки. Большинство их считали поганками и в пищу не употребляли. Боялись отравиться. Действительно, случаи отравления были. Говорят, что летом 1942 года от этих грибов умерла целая семья поляков.

Однажды и мы с Лидой, прослышав от поляков, что эти грибы вполне съедобные, но надо лишь их хорошо отварить, насобирали темно коричневых морщинистых сморчков целую кастрюлю, варили, как нам показалось, долго на костре, потом поджарили на сковороде и с аппетитом съели. Половину оставили Римме и Юрику, которые были в садике. Вскоре почувствовали боли в животе. Хорошо, что догадались найти фельдшера. Тот развёл какой-то порошок в большой кастрюле и заставил нас пить противный горький раствор. Нас мутило и рвало, чему наш усатый медик Никулин был рад. «Вы, господа-обжоры, ещё очень легко отделались», - сказал он на прощание, напоил нас какой-то горькой «гадостью» и наказал в будущем собирать всего лишь десять грибов: белый, красноголовик (подосиновик), подберёзовик, маслёнок, моховик, волнушку, груздь, рыжик, серянку и сыроежку. Дал по листку бумаги и просил записать названия этих грибов. Никаких других грибов, особенно белоголовых, в том числе и белых сыроежек, собирать не велел. В кармане в тряпочке он носил белую поганку, показывал её везде детям и взрослым и говорил, что это - настоящий яд. А ядовитые мухоморы, конечно, все знали и не собирали.

Лапти - обувь древняя и оригинальная. С глубокой старины использовали её на любой работе и при дальних переходах. При входе в чужую деревню или село, на праздник или по делу, снимали и оставляли в кустах, чтобы использовать на обратный путь. Если лапти сиротливо оставались лежать в кустах невостребованными, значит, хозяин их в обратный путь вряд ли вернётся. Возможно, даже уехал навсегда из данной местности.

Резиновых сапог в массовом производстве в то время не было. Ботинки и прочая подобная обувь для сельских мест не годилась. Самой ходовой обувью были кирзовые сапоги. Но их не хватало, прежде всего они шли на фронт. Лесорубы обходились тем, кто что достанет. На первый план вышли лапти, которые были недолговечны, быстро изнашивались, но их можно было изготовить на месте. И очень быстро.

Практически всё мужское население посёлка умело плести лапти. Многие, в том числе и мальчишки, обеспечивали этой обувью самих себя и членов своих семей. Но для рабочих лесопункта привлекали в основном стариков из деревень с Устьи. Это были настоящие мастера своего дела. Могли сплести всё что угодно, только подавай берёзовое лыко. Кстати, лыко заготовляли в основном в июне, когда берёста легко отслаивалась от луба и имела с внутренней стороны красивый желтый глянцевый вид. При нужде берёсту заготовляли и в другие месяцы, даже зимой.

Зимой лучшей обувью были, конечно, валенки. Памятник надо бы поставить тому, кто первый их скатал! Но валенки - тоже обувь не вечная. Их неоднократно подшивали, на изношенные места и трещины пришивали кожу и заплаты от поношенных валенок. Но взять новые - проблема! Многие деревенские умельцы- катальщики были на фронте. Вот и приходилось носить кирзовые сапоги на пару размеров побольше, чтобы намотать на ноги толстые портянки или лучше пододеть тёплые шерстяные носки. В крайнем случае выручали лапти, но при их носке зимой ногу до колена капитально обматывали суконными портянками и прочно приматывал тонкими верёвками.

С одеждой тоже были проблемы. Рабочим выдавали, а потом высчитывали из зарплаты, классические «зэковские» ватные телогрейки, называемые «фуфайками», почему-то всегда тёмного цвета, чёрные и темносиние. Это была универсальная верхняя одежда, заменяющая куртку, пальто и даже полушубок. Жаль, что у фуфайки не было воротника и снег постоянно попадал за шиворот. Были ещё и ватные брюки. В мороз они тёплые, но при работе не очень удобные, мешковатые.

Валенки, как самая тёплая зимой обувь, у большинства были с пришитой подошвой, с кожаными заплатками на дырах. Протирались у валенок чаще подошва, пятки и носки. Зимой мы часто катались на санках и самодельных лыжах в продырявленных валенках и терпели, как холодели пальцы на ногах. А потом на печке выли от нестерпимой боли, прикладывая ноги к тёплым кирпичам.

Леонард Ипатов (слева) с братом и сестрами (Авнюга, Верхнетоемский район Архангельской области, 1986 г.)

Электричества в посёлке никогда не было. Вначале многие освещали своё жильё лучиной, потом перешли на керосинки. Их делали из разных жестяных баночек, в крышки которых закрепляли матерчатые фитильки. Коптилки были на керосине, специфический запах которого не всем нравился. Хорош был фонарь «Летучая мышь», не потухающий на улице даже при умеренном ветре, но керосин он просто «пожирал», часто нужно было его подливать.

Писем от отца не было с января 1943 года. Мама была реалистом и понимала, что отец, всего вероятнее, погиб. Не мог же он не сообщать о себе целых два года? Она не верила чудесам, но где-где в душе теплилась надежда - а вдруг жив? В последнем письме он сообщал, что был ранен в лицо, лечился в госпитале, потом получил новое назначение. Кто-то из фронтовиков предположил, что, возможно, ему доверили секретную установку «Катюшу», потому и не пишет. Но время шло, а вестей не было. Надежда затухала с явным приближением окончания войны.

Так уж получилось, что весть о конце проклятой войны привёз в посёлок нарочный из Комартихи на взмыленной лошади. Это было под вечер 9 мая 1945 года. Весь посёлок собрался у клуба. Многие от радости плакали и плясали. Играла гармошка.

И тут нарочный отозвал в сторону маму и вручил ей «похоронку» - жёлтую открытку-карточку, которую так все боялись. В ней официально сообщалось, что младший лейтенант, заместитель командира миномётной роты, Ипатов Федор Васильевич, год рождения 1909-й, уроженец села Дмитриево Устьянского уезда, пропал без вести в декабре 1942 года.

Мама заплакала, выронила похоронку. Кто-то из женщин отвел маму домой. Лида подобрала открытку, прочитала весть о гибели отца и убежала за конюшню в лес, а потом на кладбище. Там навзрыд плакала до ночи. Её уже искали в посёлке. С тех пор 9 мая для нашей семьи, в определённой мере, день траурный, хотя все прекрасно понимаем, что это день Великой Победы. В райвоенкомате могли бы отправить эту открытку и в другое время, раньше или позднее, поскольку печальное известие уже ничего в отношении папы не решало.

Так и остался в памяти всех нас отец молодым. Ему, отцу четверых детей, было всего лишь 33 года. Впоследствии Лида, а позднее и я, подключались к поискам. Но это уже другой рассказ. По моему эскизу был сделан обелиск, который я установил рядом с могилой мамы на кладбище недалеко от посёлка Авнюга Верхнетоемского района. На обелиске, на пластине из нержавеющей стали выгравирована надпись: «Спасибо, папа, за то, что ты спас нас и Родину! С благодарностью твои дети».

В конце весенней навигации 1945 года в Черевково баржой из Архангельска вместе с бочками солёной трески были доставлены военные трофеи для раздачи семьям погибших фронтовиков. Трофеи представляли из себя немецкую одежду и бельё, в основном для малолетних детей, подростков и их матерей.

Говорят, что первоначально трофеи были аккуратно уложены в чистые большие мешки, заштопаны и опечатаны сургучом. Но Россия велика и на долгом пути от Германии до глухого Черевковского района, при перегрузках в вагоны и баржи, при временном хранении на складах, мешки распарывались, из них выбирались вещи получше, а остальное заталкивалось обратно.

Один из таких мешков, изрядно потрёпанный и в грязи, привезли в посёлок Обиль. Обрадованные вдовы собрались в конторе лесопункта. Пётр Григорьевич Синицкий как начальник пояснил, что в первую очередь будут раздавать вещи наиболее нуждающимся многодетным матерям. В руках он держал заранее составленный большой список.

Развязали мешок и вытряхнули его содержимое на стол. Оно поразило присутствующих. Это были бюстгальтеры «лошадиных» или совсем маленьких размеров, шёлковые нижние рубашки, маечки и трусики, обшитые кружевами, кофты некрасивой раскраски, какие-то халаты-балахоны, кухонные передники с немецкими рисунками, пёстрые чулки с раскраской под змеиную кожу, пара детских курточек с металлическими пуговицами, на которых красовались гитлеровские орлы. Пуговицы особенно ярко поблескивали от света керосиновых ламп.

Начальник лесопункта Синицкий был в растерянности. У присутствующих женщин поначалу радостное настроение сменилось негодованием. Одна из женщин с возмущением сказала:

- Неужели за это барахло наши мужья свою жизнь отдали? Хорошо, что они не видят этого позора!

Многие из женщин от обиды плакали. Решение в итоге было однозначное: это тряпьё не брать и поручить Ипатовой как коммунисту, вдове и матери четверых детей отвезти его обратно в район.

Уже на другой день выделили лошадь, привязали сзади седла мешок, и мама отправилась в путь, в Черевково. На обратном пути она должна была привезти продуктов, хотя бы трески.

Когда мама с мешком вошла в райком партии, секретарша, на которой красовалась явно немецкая кофточка, загородила ей путь:

- К секретарю нельзя, там совещание.

- Мне некогда, надо ещё возвращаться назад, там люди голодные.

Мама отодвинула секретаршу в сторону, вошла в кабинет первого секретаря. Там действительно было много народу. Все с удивлением повернули к ней головы. Она плюхнула свою ношу на широкий стол и вытряхнула из мешка его содержимое. Подняла полупрозрачные трусики с кружевами и сказала:

- Обильские женщины-вдовы это фашистское тряпьё возвращают вам обратно. Что, решили над нами поиздеваться? Вам мало того, что наши мужья погибли на фронте? Видели бы они, за что воевали!

Первым после гробового молчания опомнился секретарь райкома:

- Вот что, коммунист Ипатова, забери-ка всё это обратно. Дарёному коню в зубы не смотрят. Государство о ней заботится, а она, видите ли, раскапризничалась. Почему-то другие молчат, а ей, как царице, подавай шубу соболиную. За такой недостойный поступок придётся отвечать на бюро райкома.

Мама, рыдая, пошла к выходу. Мешок остался на столе.

Уже в дверях инструктор райкома тихо добавил:

- Если бы не было у тебя, Ипатова, детей, гнить бы тебе в лагере где-нибудь в Воркуте, за свою выходку. Ещё член партии. Езжай на свою Обиль, на бюро мы тебя вызовем, когда подойдёт время. Имей в виду, мало не покажется!

Мама отрезвила партийного чиновника:

- А мы Сталину письмо напишем. Вождь разберётся. Партийный чиновник хохотнул:

- Дойдёт ли до Сталина письмо ваше, ещё вопрос!

- По почте не дойдёт. Его ещё тут, на районном почтамте перехватят. Но мы - не такие дуры, как вы думаете. Скоро группа сезонников будет возвращаться на Украину, они в Москве передадут наше письмо прямо в приёмную ЦК партии. Или сбросимся и пошлём к Сталину нарочного. Такое уже было в каком-то районе, об этом вы знаете. Тогда здорово наказали некоторых начальников, вроде вас. Так что посмотрим, кому гнить в лагере под Воркутой.

Вероятно, мамина угроза с письмом самому Сталину подействовала, потому её не вызывали ни на какое бюро. Дело замяли. А секретарше посоветовали пока не носить кофточку немецкой фрау у всех на виду.

Только вот зарубка в душе мамы, да и других обильских женщин, осталась на всю оставшуюся жизнь”.

**

**

Ипатов Л. Ф. Жизнь посёлка, которого уже нет. – Архангельск, 2012 скачать или читать онлайн